Герман Вяткин, президент Южно-Уральского государственного университета, член-корреспондент РАН: «Либо коррупция нас сожрет, и мы опустимся в никуда, либо мы ее преодолеем»

Южноуральцам Германа Платоновича Вяткина представлять не надо. Сотни тысяч людей считают ЧПИ – ЧГТУ – ЮУрГУ своей альма-матер. Кто-то был сокурсником Германа Вяткина, кто-то – его непосредственным учеником. Для большинства же он – ректор, затем президент университета. Герман Платонович редко дает большие интервью. Поэтому, воспользовавшись его согласием стать гостем нашего сайта, мы постарались проследить путь ректора в не самые спокойные для высшей российской школы времена. Кто-то в эти годы считал только потери, а Герман Вяткин – приобретения.
– Герман Платонович, не обиделись на министра образования и науки Андрея Фурсенко, когда он предложил вам досрочно покинуть пост ректора в 2005 году?
– Я за должность не цеплялся, спокойно ушел. Было решено омолодить состав ректоров, и мне предложили стать первым, за которым должны пойти все остальные.
– Тогда же и было решено учредить пост президента университета?
– Это стало попыткой перевести университет плавно из одной фазы развития в другую, чтобы не был нарушен заданный ход. Сегодня в стране уже 27 вузовских президентов, но далеко не везде эта плавность получилась. У нас, слава богу, все идет нормально, никаких разногласий.
– Институт президентства на Западе существует давно, пришлось что-то позаимствовать из опыта европейских стран или Штатов?
– В Штатах президент выполняет те функции, которые у нас переданы ректору, то есть распоряжается финансами. А у нас кредитодержатель – ректор.
– Вы лично убеждены в полезности президентства?
– Трудно оценить собственную полезность. Есть хорошая поговорка: умного терпят до поры, пока не перестанет помогать, а дурака, когда начинает помогать. Поскольку пока меня терпят, наверное, чем-то полезен. Самое главное – преемственность состоялась и развитие университета не остановилось.
– Наверное, можно смело сказать, что все ваши труды на посту ректора были оценены по достоинству, а главное, вовремя?
– Не знаю, можно ли? Всю жизнь я получал шишки и терпел нападки за то, что делал. Чтобы создать университет в классическом его варианте, мне пришлось многое преодолеть. Я принял в свое время восемь факультетов, Александру Шестакову оставил 36. А это финансирование, кадры, научные направления, помещения, налаживание научных связей. И докторов наук у нас было всего 32, а сейчас – более 200.
– Шишки получали здесь или в столице?
– Всюду. В столице ректору приходится бороться за финансирование научной деятельности, бюджетные места в аспирантуре и для новых специальностей... А это все доступнее тем, кто близок к Москве. Не раз я слышал: «Что? Челябинск? Это вообще не центр научного образования». Сейчас так не считают, но ушло на это 20 лет.
– Тем не менее все получилось?
– (Улыбается.) Нечаянно. К тому же пришлось начать строительство в условиях, когда денег не было. Но делать это надо было, потому что люди мыслят образами. Создав университет и не обновив его внешнего образа, я бы долго всем объяснял, что сделано. А вот когда снаружи все мощно и красиво, задумываются – наверное, и внутри что-то есть. Создать бренд дорогого стоит. Сегодня школы области выпустили на 3000 ребят меньше, а к нам поступило заявлений от абитуриентов на 1800 больше, чем в прошлом году. Наверное, можно сделать вывод, что бренд работает.
– Как относитесь к тому, что некоторые местные ректоры стали вашими ярыми противниками, когда из технического университета вы решили сделать классический?
– Я вовремя понял, что в условиях начавшейся экономической революции мелкому вузу просто не выжить. Теоретически проще было объединить несколько вузов, чтобы не создавать новых факультетов. Но психологически это оказалось непреодолимо, потому что каждый держался за свою табуретку. В Челябинске тогда было восемь вузов, я приглашал к воссоединению только близлежащие. И сначала большинство ректоров с этим согласилось, но потом все испугались. А в Москве воспротивились начальники управлений, например, сельского хозяйства. Мне говорили прямо: «Ты что, хочешь нас без работы оставить? Ты начнешь, а потом как снежный ком пойдет». Они надавили на ректоров, и сопротивление возникло с двух сторон. В результате пришлось создавать свой университет.
– С чем был связан переход в статус технического университета – с возможностью получить дополнительное финансирование?
– Тогда на всех заборах висели лозунги: «Надо делать образование мобильным и фундаментальным». И когда осенью 1985 года к нам приехал Егор Лигачев, я его шесть часов по вузу водил и убеждал, что надо делать технический университет. Ему наш институт понравился, и было решено: в стране будет пять технических университетов (МГТУ, мы, Омский, Ленинградский и Тульский). Да, под них дали финансирование. Ученый народ над нами сначала хохотал, особенно веселились свердловчане: «Что это такое – технический университет?» А потом, когда узнали, что государство это финансирует, к тому же отменили распределение и началась борьба за абитуриентов, тогда в нашу ассоциацию выстроилась очередь. Начался парад преобразований в университеты... Но тут пришла перестройка, и деньги кончились.
– То есть ЮУрГУ вы создавали уже без денег?
– Даже никто их не обещал. Но было ясно, что будущее за вузами, которые могут предложить максимум образовательных услуг. То есть в сфере высшего образования нужна была диверсификация. Многие захотели стать гуманитариями. И мы набирали на новые специальности. Правда, тогда они казались не легитимными. Областной прокурор, к примеру, не хотел брать наших юристов: какие могут быть юристы из технического университета? К тому моменту, когда мы стали ЮУрГУ, у нас уже было 10 000 гуманитариев. Это определялось еще и тем, что надо было на что-то жить, а деньги мог дать только студент.
– Если бы высшее образование не стало коммерческим, выжили бы тогда вузы?
– Это спасло высшее образование и продолжает спасать. Денег же не было ни на что: ни на содержание общежитий, ни на оплату коммунальных услуг... Вой стоял: дайте денег на коммуналку! Я приезжал на совет Союза ректоров – только об этом и шел разговор. Но деньги давали лишь на бюджетных студентов и мизерную зарплату преподавательского состава, а надо было развиваться, еще и строиться.
– В вопросе коммерциализации тоже пошли поперек батьки?
– Тогда было хорошее время – никто не мешал, и можно было заниматься творчеством в этом деле. Телефон, который при советской власти перегревался от распоряжений из Москвы, остыл и почернел. Можно было делать все что угодно. Налоговая инспекция все еще была в режиме становления, налоговую полицию только вводили, потом казначейство...
– Как народ воспринял введение платы за образование?
– Началось все с того, что отменили обязательное распределение. Все растерялись: куда идти? Это как птичку, которую долго держали в клетке, выпустили на волю, и она не умеет найти себе корма в природе. Ситуация была такова, что лучшим выходом для молодежи становилось поступление в вуз: потребовались бухгалтеры, мы начали их готовить, экономисты, и так далее. Всех на бюджет мы не могли принять, и естественным путем возникла идея оплаты. Кто был возмущен, так это педагоги: как, с детей брать деньги за образование? Это казалось кощунством. А потом стали пытаться деньги в карман складывать, и пришлось с этим жестко бороться.
– То есть появилась проблема – как сделать эти деньги «белыми» и пустить их в нужное русло?
– Сложнейший был процесс. Сначала надо было приучить людей платить деньги через кассу, а потом отучить в очередях к кассе стоять. Мы первыми ввели систему банкоматов и пластиковых карт.
– Но вряд ли этих денег хватало на строительство, которое началось именно в эти годы?
– Это отдельная история. Искали спонсоров. Я создал Союз выпускников ЧПИ, и очень многие нам тогда помогли. При этом приходилось отвоевывать старые помещения, которые мы, чтобы заработать, сдавали в аренду. Началось же настоящее рейдерство. Сколько мы судов прошли, кстати, и сейчас еще продолжаем судиться. Но нам все удалось отстоять.
Сегодня несколько шокируют разговоры студентов ЮУрГУ в общественном транспорте: зачет стоит столько-то, экзамен столько, лекции пропустил – надо заплатить такую сумму... Это же не специалисты, а балласт в будущем.
Что с этим делать? Вот приходишь лекцию читать. В одной аудитории все идет нормально, а из другой мокрым выходишь – нет контакта, ни одной пары блестящих глаз. Но если рассчитывать на одни таланты, то их просто не хватит. А взяточничество просто обязано со временем уйти. Либо эта коррупция нас сожрет, и мы опустимся в никуда, либо мы ее преодолеем. Хотя преодолеть очень сложно. Должна быть очень высокой мораль. Ее когда-то пытались воспитывать в парткомах, но парткомы для этого не предназначены. Мораль усваивается, когда есть категория греха. Это работа церкви. Слава богу, у нас сейчас понимающий это патриарх.
– То есть вы соглашаетесь с введением в школе нового предмета?
– Если мы этого не сделаем, то погрязнем в коррупции. Человек не чувствует в этом греха. Как-то я читал книгу Михайловского, сына Гарина-Михайловского, который нашу железную дорогу строил. Михайловский работал в Министерстве иностранных дел России перед Первой мировой войной и написал о том, что тогда даже мысли не допускали – взять или дать взятку. Это была мораль. Конечно, она строится и на том, что есть определенный уровень благосостояния, который позволяет нормально жить без взяток. Сегодня наш народ нищий, в том числе и интеллигенция. Мы из университета каленым железом выжигали взяточников. Но всех не выгонишь – надо менять мозги. Я очень хотел университетскую церковь построить, камень уже лежит для этого, и место есть. Не дали в свое время. Может быть, сейчас это случится. Мы опрашивали анонимно наших студентов и педагогов – около четырех тысяч православных у нас учится и работает.
– Герман Платонович, кем вы тогда считали себя: больше руководителем или все-таки ученым?
– И тем, и другим, хотя это действительно разные вещи. Если в управлении надо быстро принимать решения, то ученый должен все подвергать сомнению. Я оставался ученым уже потому, что продолжал работать с аспирантами. Даже был период, когда я выпускал чуть ли не половину всех наших аспирантов и докторантов. И вполне имел право спрашивать: а что делают остальные наши доктора наук? Для чего им помощники-лаборанты, ради чего они занимают площади, ради внутреннего удовлетворения? Надо было требовать. Как говорил Остап Бендер, за каждый скормленный рубль мы потребуем массу мелких услуг. И я имел право это делать.
– Однажды на собрании вы сказали, что преподавательский состав такого вуза должен состоять из кандидатов наук и докторов, вас не обвинили в волюнтаризме?
– В зале стоял хохот. Это происходило в 1985 году. Было тогда у нас 32 доктора наук, сегодня – в десять раз больше. Педагог университета уже не может быть только знающим, он обязан быть мыслящим, настоящим ученым.
– Дальнейший путь развития ЮУрГУ – это все-таки мощные вложения в науку?
– Сегодня на первый план выходит качество. Наша программа-минимум – стать национальным университетом. ЮУрГУ подал заявку на участие в федеральном конкурсе. Победа позволит нам сделать новые вложения в развитие университетской науки, которой вполне по силам обеспечить будущее экономики страны. Наши разработки в области металлургии и машиностроения в советский период до сих пор используются. Опыт есть.
– В свое время вас обвиняли в том, что вы «задвинули» ученый совет и единолично решали многие вопросы. Вы себя считаете авторитарным руководителем или человеком команды?
– Я только и делал, что тянул ученый совет за собой. Те задачи, которые стояли тогда перед университетом, требовали работы всего коллектива. Но я уже сказал, кто сколько готовил аспирантов... У меня всегда была команда, небольшая – да, но была. Да и сегодня при подготовке документов на конкурс целая команда работала днями и ночами полтора месяца. Нынешний ректор у нас трудоголик, и команда собралась такая же. Никто не ропщет.
– Вы по-прежнему часто ездите по делам в Москву?
– Теперь уже нет, ездит ректор, он вполне освоился.
– Придет время, когда вы уйдете с поста президента, но сам пост останется?
– Вроде бы, он именной, не для всех и не на всю жизнь. Это было сделано для того, чтобы не повторилось прежних ошибок: старых заслуженных ректоров тогда убирали грубо, и это плохо сказывалось на вузах. Старики многое еще могут сделать.
– Вы из тех руководителей, которым трудно расстаться с работой?
– Когда ты изо дня в день работаешь по много часов – это как наркотик. Ты как старая мельничная лошадь, которая кругами ходит.
– Но есть, наверное, ректоры, которые спокойно ушли на пенсию, купили дачу на морском побережье и наслаждаются отдыхом?
– Конечно, есть. Некоторые удивляются, что я все еще работаю. Но я пробовал отдыхать. В этом году целый месяц в Карловых Варах просидел, надоело. Последнюю неделю уже просто маялся. Проблема свободного времени – тоже проблема. Дворянская культура на этой почве возникла. Сидели в деревнях, надо же было чем-то заняться, вот и сочиняли романсы, балы устраивали, книги писали. Иначе свихнуться можно, отупеть.
– Может быть, и вам пора книгу писать, рассказать-то есть о чем?
– Агитируют.
– Наверное, не многие вузы имеют такие колоссальные культурные традиции, как ЮУрГУ? И вы тоже приложили к этому руку. Скажите, если бы ваши родители в свое время не отдали вас в музыкальную школу, была бы настолько близка вам классическая музыка, театр, живопись?
– Войти в тончайший слой культуры, а это как пленка нефти на поверхности воды, непросто. Я очень благодарен родителям, особенно отцу, которые сами были близки к культуре и меня приспособили. А как приходилось преодолевать презрение и насмешку масс? (Смеется.) Идешь с нотной папкой в школу, а они дразнят. Да еще отец одевал меня по-европейски: короткие штаны с чулками. Приходилось этой нотной папкой отстаивать свою независимость.
– На чем играли?
– На рояле. Сначала без особого удовольствия, а потом даже хотел остаться в музыкальном училище. Но вечернего отделения тогда не было, а меня манил технический вуз. На рояле давно уже не играю, только слушаю. Но если долго не хожу на концерты, не слышу живой музыки, кажется, что на уши вакуум давит.
– Вы считаете, что студент или ученый без культуры – это субстанция фальшивая?
– Нельзя быть кандидатом наук, инженером, педагогом и одновременно орангутангом. В университете от этого зависит уровень научной работы. Почему мы не производим технику европейского или японского уровня? Из-за низкой культуры, в том числе бытовой. Культура и мораль – разные вещи. Были культурные люди, которые создавали Освенцим. Значит, можно быть культурным человеком и не иметь морали, а может быть наоборот. Думаю, в человеке должно быть и то, и другое. Это же нонсенс, когда в университете царит воровство. А у нас это было, почему и ввели службу безопасности.
– То есть вы никогда не скупились, если речь шла о трате средств на культуру: университетская филармония, своя картинная галерея, даже виртуальный «Русский музей»?
– Как не тратить денег на культуру, если от этого зависит будущее и университета, и любого города, и всей страны? Есть вершина культуры – это классическая музыка, искусство. А есть масскультура, за которую пусть студенты сами платят. А мы будем развивать восприятие вершин, поэтому не жалеем денег на симфонический оркестр, и студенты должны посещать такие концерты, чтобы быть не только образованными, но и культурными людьми. Первый раз не поймет, со второго, может быть, что-нибудь доходить начнет и что-то останется. В этом смысле присутствие гуманитарного образования в вузе исключительно важно. Я всегда педагогам пенял: приедут с сельхозработ, и начинается – свекла, морква. Гуманитарии их быстро научили ударения правильно ставить, они стесняться начали. И гуманитариям от технарей польза есть, они стали компьютеризированными, технически оснащенными.
– Вы достаточно видели западных университетов. Чему нам стоит учиться у них?
– Мне нравится, как у них организована работа, нам до этого еще далеко. Когда заходишь с президентом университета в лабораторию – никто головы не поднимет и не вскочит начальство приветствовать. Он свое дело делает, и дело – прежде всего. Нам надо в бытовой культуре повышать вот эту деловую составляющую, а холуйское отношение к начальству снижать. У начальства своя работа, у тебя – своя. А у нас соберут собрание: «Иван Иваныч – мудрый руководитель, Иван Иваныч деньги выделил, Иван Иваныч сказал...» Уши вянут, а Иван Иваныч сидит и слушает. Это тоже низкая общая культура. Потому что в свое время Иван Иваныча не заставляли сидеть на концертах симфонической музыки и не водили смотреть картины. Вроде бы, искусство действует не напрямую, но сила в нем большая. Это процесс не быстрый, поднимать надо культуру и благосостояние общества, стыдно, когда народ бедный. В Германии, к примеру, тысячи велосипедов стоят возле университетских зданий – и на дорогу тратиться не надо, и физическая нагрузка полезная. Мы сделали стоянку на 20 велосипедов, но стоит там только два.
– Ваши студенты на автомобилях ездят.
– По большей части на нашей стоянке вы видите машины бизнесменов из ближайших офисов. Есть, конечно, и студентов. Когда-то я один ездил в институт на автомобиле и не соображал, что «крутой». (Смеется.) Отец был инвалидом войны, и ему продали «Москвич», я возил отца и сам пользовался, ремонтировал машину, перекрашивал, гараж своими руками построил.
– История перемен: ЧПИ – ЧГТУ – ЮУрГУ – ваш жизненный путь. Не жалеете, что пришлось пройти через все эти сложности, все было не зря? Или лучше бы процесс был гладким, по накатанной?
– Когда начиналась перестройка, дебатировались две схемы дальнейшего развития событий – та, которую приняли, и китайская. Но многое при выборе зависит от состояния общества, традиций. В Китае, наверное, оправдан другой выбор. Но там тоже много противоречий зарыто, от которых мы избавились. Трудно предсказать, что с ними дальше будет. Они и в образовании пошли более решительным путем, сделали 50 элитных вузов. Привлекли туда из китайской диаспоры за рубежом выпускников Кембриджа, Гарварда... Финансируют эти вузы. Пройдет время, и тогда можно будет сказать точнее, верный ли мы выбрали путь. К примеру, промышленностью у нас стали руководить, включив личный интерес, и пока хапают деньги в эйфории, жалея тратить их на развитие. Вот вам результат – Саяно-Шушенская ГЭС. Время пройдет, пока это изменится. И вот тут снова важна культура и мораль. Тогда будут и кадры, и преемственность, и все остальное.
– Обидно, когда лучшие ваши выпускники уезжают за границу?
– С одной стороны, это естественный обмен, человеку свойственно стремиться туда, где лучше. У нас много аспирантов уехали за рубеж. Но они будут возвращаться по мере того, как здесь будут создаваться условия. И вернутся уже со знаниями тех технологий, той атмосферы – очень полезная вещь. Поэтому пусть едут, пока мы не можем их использовать как следует.
















Статья опубликована в разделах: Новости / Наука и учеба